Неточные совпадения
Хорошо. Отчего же, когда Обломов, выздоравливая, всю зиму был мрачен, едва говорил с ней,
не заглядывал к ней в комнату,
не интересовался, что она делает,
не шутил,
не смеялся с ней — она похудела, на нее вдруг пал такой
холод, такая нехоть ко всему:
мелет она кофе — и
не помнит, что делает, или накладет такую пропасть цикория, что пить нельзя — и
не чувствует, точно языка нет.
Не доварит Акулина рыбу, разворчатся братец, уйдут из-за стола: она, точно каменная, будто и
не слышит.
— Что же она? Или
не поддается столичному дендизму? Да как она
смеет, ничтожная провинциалка! Ну, что ж, старинную науку в ход: наружный
холод и внутренний огонь, небрежность приемов, гордое пожимание плеч и презрительные улыбки — это действует! Порисуйтесь перед ней, это ваше дело…
Между тем погода начала хмуриться, небо опять заволокло тучами. Резкие порывы ветра подымали снег с земли. Воздух был наполнен снежной пылью, по реке кружились вихри. В одних местах ветром совершенно сдуло снег со льда, в других, наоборот,
намело большие сугробы. За день все сильно прозябли. Наша одежда износилась и уже
не защищала от
холода.
И тем
не менее было что-то подавляюще тревожное, мрачное, почти угрожающее в этой нелепой гибели… В зимние вечера от мельницы несло безотчетным ужасом. И, вместе, что-то тянуло туда. Дверка вышки была сорвана с одной петли, и перед ней
намело снегу. На чердаке было темно, пусто, веяло жуткой тайной и
холодом…
Гребцы, сидевшие поблизости ко мне, оставили весла и тоже принялись чем-то откачивать воду. Для удобства я опустился на дно лодки прямо на колени и стал быстро работать котлом. Я
не замечал усталости,
холода, боли в спине и работал лихорадочно, боясь потерять хотя бы одну минуту.
Холод проникает всюду и заставляет дрожать усталую партию, которая вдобавок, ожидая посланных за пищею квартирьеров, улеглась
не евши и, боясь преследования,
не смеет развести большого огня, у которого можно бы согреться и обсушиться.
— Я никаких слов
не помню, —
заметил Жихарев, вздрагивая на остром
холоде. — Ничего
не помню, а его — вижу! Удивительно это — человек заставил черта пожалеть? Ведь жалко его, а?
— Еще что я
заметила, — продолжала она, откидывая назад его волосы: — (я много делала замечаний все это время, на досуге), — когда человек очень, очень несчастлив, — с каким глупым вниманием он следит за всем, что около него происходит! Я, право, иногда заглядывалась на муху, а у самой на душе такой
холод и ужас! Но это все прошло, прошло,
не правда ли? Все светло впереди,
не правда ли?
О нет, Аллочка, так нельзя, милая! Я к вам добром, а вы мне отвечаете
холодом. Это
не годится. И дело
не в пятистах рублях. Мало ли кто кому должен. Дело в тоне. Вот если бы вы пришли ко мне, сказали бы просто и дружелюбно: Зоя, дела мои паршивы, мы бы вместе подумали, как выпутаться из них… Но вы вошли ко мне как статуя свободы. Я,
мол, светская дама, а ты Зоя-коммерсантка, портниха. Ну, а если так, я плачу тем же.
— Извините, почтеннейший! — отвечал хозяин. —
Не смею положить вас почивать в другой комнате: у меня в доме больные дети — заснуть
не дадут; а здесь вам никто
не помешает.
Холода же вы, господа военные,
не боитесь: кто всю зиму провел на биваках, тому эта комната должна показаться теплее бани.
— Хорошо там ее
поместили? — расспрашивал Бегушев,
не чувствовавший даже
холода.
Потом Муха
заметила, что все другие мухи исчезли окончательно. Бедняжки
не перенесли первого
холода и заснули кому где случилось. Муха в другое время пожалела бы их, а теперь подумала...
В общественных катаниях, к сожалению моему, мать также
не позволяла мне участвовать, и только катаясь с сестрицей, а иногда и с маленьким братцем, проезжая мимо, с завистию посматривал я на толпу деревенских мальчиков и девочек, которые, раскрасневшись от движения и
холода,
смело летели с высокой горы, прямо от гумна, на маленьких салазках, коньках и ледянках: ледянки были
не что иное, как старые решета или круглые лубочные лукошки, подмороженные снизу так же, как и коньки.
В горе своем
не замечал он студеного дождя, лившего ему на голову с того самого времени, как покинул он город, ни усталости, ни
холоду, ни голоду…
Надобно
заметить, что зима была необыкновенно жестокая и постоянная, что Гоголь прежде никогда
не мог выносить сильного
холода и что теперь он одевался очень легко.
Домна Платоновна сватала, приискивала женихов невестам, невест женихам; находила покупщиков на мебель, на надеванные дамские платья; отыскивала деньги под заклады и без закладов; ставила людей на места вкупно от гувернерских до дворнических и лакейских; заносила записочки в самые известные салоны и будуары, куда городская почта и подумать
не смеет проникнуть, и приносила ответы от таких дам, от которых несет только крещенским
холодом и благочестием.
Поручик сам обладал
не бог весть каким вкусом, но и он
заметил, что вся обстановка носит на себе одну характерную особенность, какую нельзя стереть ни роскошью, ни модой, а именно — полное отсутствие следов женских, хозяйских рук, придающих, как известно, убранству комнат оттенок теплоты, поэзии и уютности. Здесь веяло
холодом, как в вокзальных комнатах, клубах и театральных фойе.
Шел мелкий, назойливый дождь, пронизывало
холодом и сыростью, мутное небо тяжело повисло над горизонтом. Но, несмотря на то что родина встречала возвращавшихся моряков так неприветливо, они радостными глазами глядели и на эти серо-свинцовые воды Финского залива и на мутное небо,
не замечая ни
холода, ни сырости.
А когда придет на место, станет он зябнуть от сибирского
холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так что никто
не заметит, а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и веселиться и грустить, пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному, ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды…
Я сидел за кустом и
не смел шевельнуться. Иногда мне казалось, что я вижу какую-то тень на реке. Мне становилось страшно, я терял самообладание, но
не от страха и
не от
холода, а от нервного напряжения. Наконец, стало совсем темно, и нельзя уже было видеть того места, где лежала мертвая собака. Я поднял ружье и попробовал прицелиться, но мушки
не было видно.
Постепенно стали редеть деревья. Потянуло откуда-то
холодом, и всадники выехали в открытое поле. Теперь под копытами венгерца уже
не плюхала, как прежде, болотная почва. Твердый, крепкий грунт сменил прежнюю кочковатую, неровную, болотистую поверхность. Мало-помалу бег коня замедлился, и сидевшие на его спине юные разведчики
заметили, что как будто путь их начинает подниматься в гору…
Анюта встала и подняла подбородок. Клочков занялся выстукиванием и так погрузился в это занятие, что
не заметил, как губы, нос и пальцы у Анюты посинели от
холода. Анюта дрожала и боялась, что медик,
заметив ее дрожь, перестанет чертить углем и стучать и потом, пожалуй, дурно сдаст экзамен.
Нужно было теперь ждать до утра, оставаться здесь ночевать, а был еще только шестой час, и им представлялись длинный вечер, потом длинная, темная ночь, скука, неудобство их постелей, тараканы, утренний
холод; и, прислушиваясь к метели, которая выла в трубе и на чердаке, они оба думали о том, как всё это непохоже на жизнь, которой они хотели бы для себя и о которой когда-то мечтали, и как оба они далеки от своих сверстников, которые теперь в городе ходят по освещенным улицам,
не замечая непогоды, или собираются теперь в театр, или сидят в кабинетах за книгой.
Вдруг слышу, что-то сзади меня пахнуло
холодом, инда поперек меня хватило; смотрю, стоит передо мной старик — высокий, седой, голова встрепанная, аки у сосны, борода по колено,
не менее доброй охапки чесаного льну, белехонька, словно у нашего брата, коли суток двое безвыходно
помелешь; глаза серые, так и нижут тебя насквозь, тулуп шерстью вверх.
От этой бумажонки так и несло самым безучастным и самым непосредственным горем, которого нельзя было
не заметить, как нельзя
не заметить насквозь промерзшего окна, потому что от него дышит
холодом.